Неточные совпадения
Кому не скучно лицемерить,
Различно повторять одно,
Стараться важно в том уверить,
В чем все уверены давно,
Всё те же
слышать возраженья,
Уничтожать предрассужденья,
Которых не было и нет
У
девочки в тринадцать лет!
Кого не утомят угрозы,
Моленья, клятвы, мнимый страх,
Записки на шести листах,
Обманы, сплетни, кольцы, слезы,
Надзоры теток, матерей,
И дружба тяжкая мужей!
— Вы уже знаете, я думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и беру вас с собою, — сказал он. — Вы будете жить у бабушки, a maman с
девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно для нее будет утешение —
слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.
Тогда крики умолкли, и Лонгрен пошел домой. Ассоль, проснувшись, увидела, что отец сидит пред угасающей лампой в глубокой задумчивости.
Услышав голос
девочки, звавшей его, он подошел к ней, крепко поцеловал и прикрыл сбившимся одеялом.
— A вот и дождались, сударыня, — подхватил Василий Иванович. — Танюшка, — обратился он к босоногой
девочке лет тринадцати, в ярко-красном ситцевом платье, пугливо выглядывавшей из-за двери, — принеси барыне стакан воды — на подносе,
слышишь?.. а вас, господа, — прибавил он с какою-то старомодною игривостью, — позвольте попросить в кабинет к отставному ветерану.
«Смир-рно-о!» — вспомнил он командующий крик унтер-офицера, учившего солдат. Давно, в детстве,
слышал он этот крик. Затем вспомнилась горбатенькая
девочка: «Да — что вы озорничаете?» «А, может, мальчика-то и не было?»
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям — только однажды
девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то
слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
Он знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического семейства, знал, что она вышла за делавшего карьеру человека, про которого он слыхал нехорошие вещи, главное,
слышал про его бессердечность к тем сотням и тысячам политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и Нехлюдову было, как всегда, мучительно тяжело то, что для того, чтобы помочь угнетенным, он должен становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их деятельность законною тем, что обращался к ним с просьбами о том, чтобы они немного, хотя бы по отношению известных лиц, воздержались от своих обычных и вероятно незаметных им самим жестокостей.
Действительно, дня три
девочка совсем не приходила. Но на четвертый Петрусь
услышал ее шаги внизу, на берегу реки. Она шла тихо; береговая галька легко шуршала под ее ногами, и она напевала вполголоса польскую песенку.
Девочка, которая сбежала уже с холмика,
услышала эти глухие рыдания и с удивлением повернулась. Видя, что ее новый знакомый лежит лицом к земле и горько плачет, она почувствовала участие, тихо взошла на холмик и остановилась над плачущим.
—
Слышал, Анна Андреевна, говорил он мне, что будто вы оба надумались и согласились взять бедную
девочку, сиротку, на воспитание. Правда ли это?
Мне что
девочка? и не нужна; так, для утехи… чтоб голос чей-нибудь детский
слышать… а впрочем, по правде, я ведь для старухи это делаю; ей же веселее будет, чем с одним со мной.
— Я не знаю! — повторила
девочка. — Я только
слышала — поймали! Сторож из волости за становым побежал.
Ясные дни миновали, и Марусе опять стало хуже. На все наши ухищрения с целью занять ее она смотрела равнодушно своими большими потемневшими и неподвижными глазами, и мы давно уже не
слышали ее смеха. Я стал носить в подземелье свои игрушки, но и они развлекали
девочку только на короткое время. Тогда я решился обратиться к своей сестре Соне.
— О, пусто бы вам совсем было, только что сядешь, в самый аппетит, с человеком поговорить, непременно и тут отрывают и ничего в свое удовольствие сделать не дадут! — и поскорее меня барыниными юбками, которые на стене висели, закрыла и говорит: — Посиди, — а сама пошла с
девочкой, а я один за шкапами остался и вдруг
слышу, князь
девочку раз и два поцеловал и потетешкал на коленах и говорит...
— Вас я знал еще
девочкой, потом
слышал вашу артистическую игру, когда вы участвовали в концерте с теперешним вашим супругом.
Услышав знакомый голос,
девочки вскрикнули, зарыдали и бросились в переднюю. Панауров был в роскошной дохе, и борода и усы у него побелели от мороза.
— Ездил я, братец, в деревню недавно, —
слышал? И я тебе скажу:
девочки там — такие — фью! Знаешь, — дочери природы эдакие… ядрёные, знаешь, не уколупнёшь её, шельму… И всё это дёшево, чёрт меня побери! Скляницу наливки, фунт пряников, и — твоя!
Между сестрами завязалась живая переписка: Аня заочно пристрастилась к Дорушке; та ей взаимно, из своей степной глуши, платила самой горячей любовью. Преобладающим стремлением
девочек стало страстное желание увидаться друг с другом. Княгиня и
слышать не хотела о том, чтобы отпустить шестнадцатилетнюю Аню из Парижа в какую-то глухую степную деревню.
И это не ее исключительная вера, а это вера всех женщин ее круга, и со всех сторон она
слышит только это: у Екатерины Семеновны умерло двое, потому что не позвали во-время Ивана Захарыча, а у Марьи Ивановны Иван Захарыч спас старшую
девочку; а вот у Петровых во-время, по совету доктора, разъехались по гостиницам и остались живы, а не разъехались — и померли дети.
— Настя! Чего ты? — приставала
девочка. — Настя, не плачь так. Мне страшно, Настя; не плачь! — Да и сама, бедняжечка, с перепугу заплакала; трясет Настю за плечи и плачет голосом. А та ничего не
слышит.
Их увели через полутемный коридор. Я
слышал плач женщин и свист
девочки. Фельдшер тотчас же вернулся и сказал...
И вот я заснул: отлично помню эту ночь — 29 ноября, я проснулся от грохота в двери. Минут пять спустя я, надевая брюки, не сводил молящих глаз с божественных книг оперативной хирургии. Я
слышал скрип полозьев во дворе: уши мои стали необычайно чуткими. Вышло, пожалуй, еще страшнее, чем грыжа, чем поперечное положение младенца: привезли ко мне в Никольский пункт-больницу в одиннадцать часов ночи
девочку. Сиделка глухо сказала...
И Милорд залаял басом: «Гав! гав!» Оказалось, что мальчиков задержали в городе, в Гостином дворе (там они ходили и все спрашивали, где продается порох). Володя как вошел в переднюю, так и зарыдал и бросился матери на шею.
Девочки, дрожа, с ужасом думали о том, что теперь будет,
слышали, как папаша повел Володю и Чечевицына к себе в кабинет и долго там говорил с ними; и мамаша тоже говорила и плакала.
— Она у нас не
слышит, — сказала
девочка. — Оглохла.
Татьяна.
Слышишь? Ты глупая
девочка… (Гладит ее плечо.)
— Ну, надо о чем-нибудь говорить… Люди любят иногда послушать Басю. Бася знает много любопытных историй. Вот, знаете, какая недавно была любопытная история в одном городе? Это даже недалеко от нас. Мм-мм-мм… Вы, может, уже
слышали ее. Нет? Не
слышали, как один ширлатан хотел жениться на одной еврейской
девочке… Ну, он себе был тоже еврей… Вот, как Фроим…
Марья со вздохами и нежным шепотом укутала
девочку тулупом, но студент долго еще
слышал в темноте сухое и частое щелканье ее зубов.
По сей день
слышу свое настойчивое и нудное, всем и каждому: «Давай помечтаем!» Под бред, кашель и задыхание матери, под гулы и скрипы сотрясаемого отъездом дома — упорное — сомнамбулическое — и диктаторское, и нищенское: «Давай помечтаем!» Ибо прежде, чем поймешь, что мечта и один — одно, что мечта — уже вещественное доказательство одиночества, и источник его, и единственное за него возмещение, равно как одиночество — драконов ее закон и единственное поле действия — пока с этим смиришься — жизнь должна пройти, а я была еще очень маленькая
девочка.
Несколько раз он
слышал, как отворялась дверь в избу и кто-то выходил в сени, но это все была не она. Наконец послышались ее шаги, дернулась дверь, отлипла, и она, румяная, красивая, в красном платке, вошла с
девочкой на руках.
Из-за дверей слышно было, как стонала Марфа и жалостно плакала
девочка; потом отворилась дверь в сени, и он
слышал, как мать с
девочкой вышла из горницы и прошла через сени в большую избу.
Наступает вечер. Поздно.
Девочке пора спать. Однако ее невозможно оттащить от слона. Она так и засыпает около него, и ее уже сонную отвозят в детскую. Она даже не
слышит, как ее раздевают.
После того как Манефа спровадила Устинью Московку из Фленушкиных горниц, веселье не вдруг воротилось в девичью беседу. Всем было как-то не по себе, особенно Дуне. Непривычна была она к тому, чтó видела и
слышала. Когда
девочкой росла она в Манефиной обители, ничего подобного она не видела, и немало дивилась теперь, отчего это завелись в обители такие девицы.
Выросла Фленушка в обители под крылышком родной матушки. Росла баловницей всей обители, сама Манефа души в ней не
слышала. Но никто, кроме игуменьи, не ведал, что строгая, благочестивая инокиня родной матерью доводится резвой
девочке. Не ведала о том и сама
девочка.
Я
слышал потом, как тронутая до глубины сердца маменька интересной
девочки в отборных выражениях просила Юлиана Мастаковича сделать ей особую честь, подарить их дом своим драгоценным знакомством;
слышал, с каким неподдельным восторгом Юлиан Мастакович принял приглашение и как потом гости, разойдясь все, как приличие требовало, в разные стороны, рассыпались друг перед другом в умилительных похвалах откупщику, откупщице,
девочке и в особенности Юлиану Мастаковичу.
Однажды, в холодный и солнечный день, утром, когда обе
девочки встали, — хворая хозяйка начала набивать хворостом печь, а озорница убежала «свою избу проведать» и долго не возвращалась; но потом хворая
слышит, что кто-то отворил дверь, которая вела с надворья в сени, и сейчас же в сенях послышалось блеяние ягненка.
Святая Нина Праведница, в честь которой мне дано мое имя,
услышишь молитву дикой, ничтожной
девочки.
Меня окружали вызывающе недоброжелательные лица. Моего единственного друга, Милы Перской, среди
девочек не было: она крепко спала, не
слыша ни звонка, ни шума, свернувшись калачиком на своей постели. Но отступать я не привыкла. И хватаясь, как утопающий за соломинку, за последнее средство, я кинулась к жертве насмешниц...
Эта
девочка казалась мне симпатичнее других, и я была довольна соседством с ней. Когда свет в лампе был собственноручно притушен взгромоздившейся на табурет мадемуазель Арно, и классная дама «испарилась», по выражению институток, в свою, соседнюю с дортуаром комнату, я
услышала тихий, чуть внятный шепот подле себя...
— Ладно, ладно. Ты не бойся. У нас хорошо. И Екатерина Ивановна, и
девочки все добрые, ласковые, любить будут. Только сама умницей будь.
Слышишь? Будь умницей, Дуня!
Вдруг неподалеку от себя она
услышала заглушенный шепот, тихий смех и взволнованный говор трех-четырех голосов.
Девочка чутко насторожилась. Голоса не умолкали. Кто-то восхищался, захлебываясь от удовольствия, кто-то шептал звонким восторженным детским шепотком...
И мучительно, до боли захотелось
девочке прежней вола той жизни: потянуло в душную бедную избу, захотелось услыхать неизменную воркотню бабушки Маремьяны. Почувствовать (куда ни шло) ее крепкие костлявые пальцы на замершем от боли ухе,
услышать сердитое, шипенье раздосадованного голоса...
— Тебя не выключат,
слышишь, Васса? А если бы и случилось такое несчастье… Я помогу тебе перенести его. Я уйду вместе с тобою отсюда, буду воспитывать тебя и помогать тебе стать доброй и честной
девочкой. Я не оставлю тебя, Васса!
— Проснись,
девочка, проснись. Спать не время! — уже у самого своего уха
услышала Дуня и сразу открыла глаза.
— Какой душонок! Картинка! Прелесть! Красавинька! — вспыхивая до ушей, прошептала Феничка, влюбленными глазами глядя на
девочку. — Я выбираю ее своим предметом, девицы.
Слышите? — неожиданно обратилась она ко всем.
Фаина Михайловна, давайте-ка нам ее сюда на расправу! —
услышала Дуня веселый, сочный, басистый голос, наполнивший сразу все уголки комнаты, куда она вышла вместе с тетей Лелей и тремя-четырьмя
девочками младшего отделения.
В столовой глаза Дуни слипались, точно в них песком насыпало. Сквозь непреодолимую дремоту
слышала девочка, как пропели хором вечерние молитвы, видела, как в тумане, беспокойно снующую фигуру эконома, перелетавшего как на крыльях с одного конца столовой на другой.
— Илька! — сказал он, хмурясь. —
Слышишь,
девочка? Перестань скалить зубы! Ты не собака! Я этого не люблю! Не будь дурой!
— Действительно хуже! А она, эта бедная
девочка, ни звука не
слышит и не произносит?
— Не знаю, что ты
слышал: Вера очень милая
девочка, но слабого здоровья.
«Мамочка! — рыдало что-то внутри меня. — За что, за что? Ты не
слышишь, родная, свою
девочку, не знаешь, как ее обидели! И кто же? Самая близкая, самая любимая душа в этих стенах! Ты бы не обидела, ты не обидела ни разу меня, дорогая, далекая, милая!»